Дневник Филинкова. «Сухпай дадут, а стакан там будет сломан»
20 марта 2018 года.
Корпусной заводит меня в камеру:
— Завтра едешь в суд.
— В суд? Это надолго?
— Нет, на день. Мой тебе совет: собери рулет, завтра перед выводом с вещами оставь в баульной. Ну что бы не было потом...
— Хорошо, благодарю.
— Тебя в ИВС кинут, ты там неделю можешь просидеть, возьми вещей — Гатчинские не верили, что «в суд» можно одним днём.
— Но ему же не «в ИВС» сказали, а «в суд»!
— А зачем ему вещи тогда сказали в баульную убирать?
— Да может его вообще завтра отпустят...
— Не отпустят, ЧМ ещё не прошел!
В итоге, вещей я решил не брать, но стал волноваться — истории, когда люди ехали куда-то на день, а сидели потом где-то там 1-3 недели я слышал до этого.
21 марта.
Рано утром нас начали выводить с камер, это было не быстро: я стоял, притаптывал снег, у калитки корпуса около 15 минут наблюдая за корпусными, ходящими туда-сюда между подъездами и вытекающими из них людьми. На одном из людей был песочный «Seed M1» старой модели. «Хм, но рюкзаки это запрет», — подумал я. Казалось, что он бредёт по тропинке на работу. Многие ожидали в подъезде — там теплее, — но мне больше нравилось в снегу, в типичном сером питерском утре.
В сборке нас выстроили в несколько рядов. Я стал рядом с Пашей Зломновым и Ромой Гроздовым — их тоже пытали сотрудники ФСБ перед задержанием (другие действующие лица, те же методы, похожий сценарий).
— Некурящие есть? — человек с песочным рюкзаком вывел меня из задумчивой дрёмы о необходимости взять на суд вещи.
— Я, — сказал — кто бы вы думали? — Я. И пошёл к сотруднику СИЗО со списком имён. Я назвал ему свою фамилию, он вычеркнул её в одном месте и записал в другом. Вместе с песочным рюкзаком меня определили в «карцер».
К тому моменту я решил, что вещи стоило прихватить — почти все арестанты были с вещами: от пакетов в руках, до двух баулов. Заходя в камеру я увидел корпусного и стал мямлить ему что-то про вещи.
— Успокойся, ты сегодня вернёшься, не надо тебе вещей. [Имя «напарника»], объясни первоходу!
— Ну я вообще-то тоже первоход, — ответил тот закрывающейся двери.
Напарник присел на лежак, а я за столик.
— Тоже на суд? — сказал я.
— Да.
— А зачем на суд с рюкзаком?
— Вещи, стакан например. Тебе сухпай дадут, а стакан там будет сломан. Он всегда в них сломан, — ответил человек с рюкзаком.
— А рюкзак — не запрет?
— Когда этапируют — запрет, но так никто не докапывался. У меня только самое необходимое, в руках не люблю таскать. А так у меня сумка.
Ещё пару фраз и он прилёг и закрыл глаза. Поёрзав на лавке я попытался на неё лечь, но кусок доски 20 на 80 совсем не позволял это сделать, и я положил голову на стол, использовав куртку как подушку. Подремать не вышло, и я просто сидел так. Может час, может больше.
Нас построили на сборке и провели перекличку. У двери камеры были коробки с ИРП, и я прихватил одну. У полицейского автозака перекличка повторилась.
— Филинков?
— Я.
— Не «я», а «имя-отчество»!
Ехал я не в стакане, чему был очень рад. Кататься в стакане очень неприятно: зимой там либо очень-очень холодно, либо очень-очень жарко, стоять не разрешают — приходится делать это скрытно, — очень тесно и всё время бьёт о стенки; особенно мне не понравилось кататься в стакане в наручниках.
Место в камере было, и я положил сухпай рядом с собой. Некоторые арестанты достали одеяло и постелили под себя, дабы не отморозить себе чего-нибудь. Эту фишку я знал, но я не очень умный парень. Парню напротив меня было плохо, хотя выглядил он просто сонливым и часто улыбался.
— Макс, ты живой?
— Ммм...
— Держись, Макс!
Макс что-то произнёс, тыча в мой сухпай, я кивнул, и он принялся, ммм, лежать через проход, сидя на коробке, подложив под лоб руки.
Остановка. Начали называть и по одному выводить. Подельники Макса вышли, но Макс не выдержал. Услыхав его первый рвотный позыв, я предусмотрительно убрал ноги в сторону, после чего он опустошил желудок. Перед отъездом мы попросились в другую камеру. Народу было немного, и нас по одному переселили к остальным пассажирам. Моя остановка была предпоследней. Меня назвали, я сунул сухпай подмышку; меня заковали в наручники и повели в суд.
Перед помещением в камеру мне задали стандартный перечень вопросов:
— Террорист? Что взорвал? А хотел взорвать? А как так? Ну не могли же тебя просто так поймать? — параллельно меня досматривали.
У меня был только один вопрос:
— У вас есть стакан?
— Нет, у тебя же в сухпае должен быть.
— Он будет сломан.
— Нет, у нас нет стаканов, только кипяток. Ладно, давай. Судья у тебя нормальный.
Я заглянул в коробку ИРП — стакан был сломан. «Эх, вот я Алёша», — подумал я, снял куртку, очки и улёгся на лавку.
— Просыпайся, через 20 минут идём.
Через пару минут меня вывели и заковали в наручники.
— Ты что, знаменитость какая?
— Нет.
— А чё там столько журналистов?
— Понятия не имею.
— Ладно. Идёшь быстро, ничего не кричишь, ни с кем не разговариваешь.
Перед открыванием двери в коридор полицейские ещё пару раз ухмыльнулись: «Рок-звезда, блин». В коридоре и правда было много людей, может быть даже «толпочка» народу, я был удивлён. Они хлопали и шумели, было круто.
В клетке меня расковали, но полицейский стоял рядом и не давал «конфидециально» поговорить с адвокатом. На просьбы Виталия отойти он отвечал, что не слушает, делает свою работу — ведь я «могу кинуться на Виталия — и нам он не мешает». Знакомые и не очень люди заполнили лавки — они оказались резиновыми и почему-то вместили куда больше человек, чем от них ожидали. Следователь попросил суд о закрытом режиме, т.к. якобы будут оглашены секретные материалы дела. Мне стало очень интересно послушать эти «материалы». Судья сказал, что ему надо 40 минут на принятие решения, и я подумал, что на полный цикл сна мне будет этого мало. Наверное просить судью подумать подольше над этим ходатайством (с очевидным решением) было бы неприлично, и я промолчал.
Меня вернули в камеру. Уже хотелось пить. Я достал из ИРП рагу из овощей — бинго, 50% объёма — вода. Подумал, что можно использовать тару от рагу для кипятка, но передумал — больно мала — и повторил процедуру очки-куртка-сон.
На заседание меня выводили ещё смешнее, чем в первый раз. Спросоня я запутался для протирки очков и чуть было их не уронил. У двери коридора конвоир вспомнил, что забыл дубинку. Без дубинки вывозить меня было нельзя — там же пресса — и кто-то побежал за ней обратно вниз по лестнице.
Никаких «секретных материалов дела» оглашено не было — это был обман, чтобы набрать классы. Вообще ничего оглашено не было: следователь зачитывал те же доводы, что и раньше, а во время вопросов адвоката предпочитал отмалчиваться и ссылаться на то, что всё есть в материалах дела. Своё отношение к происходящему судья скрывать не старался (несмотря на голос школьного психолога):
— Ну и стоило оно того? — спросил судья.
— Стоило что? — я был шокирован, возможно даже открыл рот.
— Ну действия?
— Какие действия?
— Вы остаётесь на прежней позиции, я правильно понимаю?
— А какая моя позиция?
— Ну, от дачи показаний вы отказываетесь? 51-ую берёте.
— Я не беру 51-ую. Единственны допрос меня был на предъявлении обвинений. Данному следователю я не доверяю, было подано ходатайство об отводе.
Во время опроса Татьяны Лихановой вопросы судьи и прокурора были в том же противном, скользском стиле и с нескрываемой предвзятостью. Более ничего интересного там не произошло.
В один из выводов-уводов кто-то закричала: «В подачках террористов не нуждаюсь!» — и я почти наверняка покраснел. А пока сидел в камере, слышал как полицейские не знают, что делать с ОНК — ведь они и что такое ОНК-то не знают; поломав голову и посмеявшись они решили, что никого ко мне лучше не пускать.
В камере я съел пару галет, покрутил ручку, решаясь что-нибудь записать, и улёгся дальше спать. Вставая с лавки чтобы идти на решение суда, я даже не стал пытаться доставать очки. Суд меня не разочаровал — вернул меня в камеру, выписав ещё три месяца отпуска.
Через какое-то время приехал конвой, меня пустили в туалет и мы поехали в какое-то отделение. Стены камеры были изрисованы и исписаны: чьи-то телефоны, статьи, сроки, стихи и приветы, кельтские кресты, воровские звёзды и свастики, а одну стену украшал рисунок метр на полтора дракона в рокерской жилетке, с кастетом и ножом в руках — очень искусный рисунок, с заливкой и тенями.
Привезли пассажира с конечной. Он — мой одногодка, и его только что осудили за убийство. Прокурор запросил 20, суд дал 15 лет строгого режима. Выглядел он хуже, чем Макс утром.
— Вы что, на кусочки его расчленили и съели? Откуда такой срок?
— Нет, я один был. На кулаках, без всего. Говорят, что это у меня судья такая...
Казалось, что его волосы седеют на глазах, а лицо стареет и морщинится. Нет, так и было.
Туалет в отделении выглядел куда лучше, чем в суде. Я было подумал напиться с кана, но передумал — на сборном в тюрьме можно было выпросить кипятка и попить чаю.
На пути в тюрьму мы сидели в незаблёваной камере автозака, Макс всё также сидел напротив, часто облокачиваясь на подельников. Он улыбался, но лучше ему явно не стало.
Я попал в камеру с подельниками Макса — А. и М. Камера на четверых, а нас около дюжины.
— Тебя сейчас либо в заморозку, либо в пресс-хату посадят. Чтобы тебе не говорили, не делай там вообще ничего...
— Да, А., я всё знаю.
— Послушай пожалуйста, вообще ничего, слышишь? Они будут грузить, там не напрямую всё будет. Будут бить, но ты стой до конца, слышишь? — объяснял мне А, что такое Горелово.
— М., братан, если он к тебе заедет — встречай сразу.
Ни до, ни после шмона мы не смогли допроситься кипятка.
В свою камеру я попал только после отбоя.
— Ну как? Чё было?
— А я же сказал, что его не отпустят!
— Ставте воду кипятиться, очень хочу чаю.
Из дневника Виктора Филинкова, источник rupression.com